И несметная сила этих «наших» как будто держит Пушкина сзади, за талию, как в игре «кто перетянет»;
и на той стороне французское чванство, господские фасоны, царь, как из сказки царь; и борьба предстает ужо в другом свете: наносное, чужое мешает Пушкину сделаться, а свое, родное, помогает Пушкину, насыщает его, встречается ему на каждом шагу его жизни, подобно разным веточкам, ручейкам и львиным головам в сказках, которые помогают спастись и выбраться. И думаешь, как же богато и счастливо жил Пушкин по сравнению с тем, как жил другой какой-нибудь человек его круга! Сколько мест изъездил, народу перевидал, и какая же силища была этот Пушкин!
«Царь пытается так и этак сжить Пушкина. Л Пушкин пишет и пишет. Видя, что ссылками не покорить Пушкина, царь принялся с другого конца. Вызвал его к себе и говорит: я тебе прощаю вольность твоего юношества. Буду сам твоим цензором. Думал царь — перейдет поэт на его сторону. Но Пушкин и на эту удочку не пошел. Хоть он и был дворянин, хоть царь и пожаловал ему чин, но не удалось заполонить поэта, направить его мысли».
Раздел - Без рубрики
Уже с этого лейтмотива началось расхождение у Аверьянова с тем, как мы, русские читатели, сто лет читали и читаем биографию Пушкина. Первым прочел ее для нас в своем надгробном слове Лермонтов, и на сто лет именно это чтение и звучало правильно. По этому чтению мы давали выход горечи, искали, как шаг за шагом поэт погибал, видели и находили, исследовали и называли все темные сил ы, служившие его гибели, загонявшие его на смерть. Биография Пушкина была для нас биографией трагической. И отзвуки того, как читали ее мы, у Аверьянова тоже остались, но остались в чужих, взятых у консультанта и легко, сразу же распознаваемых фразах. А там, где он говорил от себя, он проявлял совершенно другой интерес: какие силы, какое доброе вмешательство не дали погибнуть Пушкину, сделали его тем, что он есть,— вот о чем повел речь колхозный докладчик. Обороты его против воли смахивали местами на эпос:
«Готовили из него крупного чиновника, а хвать — вышел народный поэт. И не знал царь, что теперь делать с Пушкиным».
И невольно встает перед вами то, о чем вы раньше как-то меньше думали,— встает хоть и спящая, но великая сила народа, встает русская деревня, добрая сморщенная ладонь как будто слабенькой старушки, но ты не смотри, что она слаба, это «паша»; и цыгане у костра — это «наш брат»; и чеченка и чеченец, в своем ауле работник,— это ведь тоже «наш брат».
Оказалось, что на Селе есть и местные силы. Заведующий избой-лабораторией колхозник Александр Дмитриевич Аверьянов, уже не первой молодости человек, на досуге читал Пушкина, знаком даже с Тыняновым. Досуг у него особый: с детства его тянуло на книгу.
Честно признаюсь, мы с соседкой, слушая эту первую речь, не могли удержать глаза на сухом месте. Реакция была эмоциональная, сразу на все,— на это лицо с пачесом, бритое, городское, но спусти волосы, остриги их скобкой, отпусти бороду, натяни зипун,— и вот он, старый, забитый, излукавившийся от горькой нужды некрасовский мужичок. А мужичка и нет. Стоит, смотрит на вас прямым взглядам, говорит свободною речью, без текста, без всякой бумажки в руках, рассказывает жизнь Пушкина, знакомую нам до оскомины, по рассказывает, превращая ее почти в легенду, совершенно уже новый человек.
Аверьянов начал: родился там-то и там-то, родители такого-то роду:
«Между собой говорили только по-французски. Родной свой язык считали подлым. Если б не нянька, Арина Родионовна, из наших, из крестьян, пропал бы Пушкин Александр Сергеевич для народа. Нянька обучила его правильной речи, дала ему понятие, как народ живет и чем дышит».
По общему мнению, он «работать горазд». Но при золотых руках у него «загвоздка». Когда был бригадиром, заметали, что он своему семейству насчитывает лишние трудовые дни. Его сняли. Этот-то пожилой человек, со слегка встрепанным и лукавым лицом мужичка (остальные выбриты, стрижены, одеты по-городскому пиджачная пара, брюки в валенках, свитеры), обнаружил вдруг особый дар. Пришел в избу-читальню, оперся на палку и тут же продекламировал чуть ли не всю пушкинскую «Полтаву» наизусть, і«Полтавы» перешел на другие стихи и незаметно говорил собственными ямбами. Его тотчас же включили в конференцию, и он на ней читал своего сочинения стихи, посвященные Пушкину. Так составилась программа: пять докладчиков-колхозников, мальчик Юpa Маврин из колхозных ребят и двое местных учителей, один — орденоносец. А местные учителя — это те же колхозники, большею частью питомцы Ульяновского педагогического института.
И вот мы сидим в зале колхозного клуба и готовимся слушать. Клуб бревенчатый. Лампы под потолком маленькие, керосиновые. Места мало. На дворе мороз 15 градусов, холод течет в щели, а в ютубе жарко: сидят и стоят плечо к плечу 600 человек. В Кременках 500 дворов, и почти каждый двор прислал на конференцию слушателя. Пришли гости и из* соседних колхозов, приехали городские. Слово принадлежит первому докладчику, Александру Дмитриевичу Аверьянову,— «Жизненный путь Пушкина».