Уже с этого лейтмотива началось расхождение у Аверьянова с тем, как мы, русские читатели, сто лет читали и читаем биографию Пушкина. Первым прочел ее для нас в своем надгробном слове Лермонтов, и на сто лет именно это чтение и звучало правильно. По этому чтению мы давали выход горечи, искали, как шаг за шагом поэт погибал, видели и находили, исследовали и называли все темные сил ы, служившие его гибели, загонявшие его на смерть. Биография Пушкина была для нас биографией трагической. И отзвуки того, как читали ее мы, у Аверьянова тоже остались, но остались в чужих, взятых у консультанта и легко, сразу же распознаваемых фразах. А там, где он говорил от себя, он проявлял совершенно другой интерес: какие силы, какое доброе вмешательство не дали погибнуть Пушкину, сделали его тем, что он есть,— вот о чем повел речь колхозный докладчик. Обороты его против воли смахивали местами на эпос:
«Готовили из него крупного чиновника, а хвать — вышел народный поэт. И не знал царь, что теперь делать с Пушкиным».
И невольно встает перед вами то, о чем вы раньше как-то меньше думали,— встает хоть и спящая, но великая сила народа, встает русская деревня, добрая сморщенная ладонь как будто слабенькой старушки, но ты не смотри, что она слаба, это «паша»; и цыгане у костра — это «наш брат»; и чеченка и чеченец, в своем ауле работник,— это ведь тоже «наш брат».