Егорычев заговорил о родном селе, о людях этого села, о социалистическом труде и как «мы раньше, помните, товарищи, батрачили на своих кулаков Ершова и Рябова», а теперь «труд стал иным». «Мы позором считаем, что у нас еще тридцать восемь неграмотных, а ведь раньше поголовно вся деревня была неграмотная!» И какие выросли люди:
«Вы знаете товарища Завороткина, помощника командира полка по политчасти? Он кончил высшую политическую школу. Мог ли раньше крестьянин мечтать об этом? А Миша Сазонов? Был батрак, а теперь учитель средней школы. А помните рассказ няни из «Евгения Онегина» о ковре-самолете? Няня об этом мечтала. А наш колхозник Александр Алексеевич Безруков стал летчиком и полетел!»
И чем больше говорил Егорычев о предметах, как будто к Пушкину не относящихся, тем яснее вам, что и он по-новому прочел Пушкина.
Если б Д. И. Писарев, требовавший, чтоб поэты «ясно и ярко раскрыли перед нами те стороны человеческой жизни, которые нам надо знать, чтобы основательно размышлять и действовать», мог слышать Егорычева, он увидел бы, что та «легкость», те «дворянские» сословные недостатки, в каких он склонен был винить творчество Пушкина,— что эти «недостатки» вычитало в’ Пушкине его время, хотя и односторонне. Почему?
Раздел - Без рубрики
«Помещик аккуратно записывал в дневник, какая нынче погода и какой из крепостных был на сегодняшний день бит. Картина яркая, товарищи».
Откуда это? Из «Истории села Горюхина». А Егорычев идет дальше, он разъясняет, что такое дворовые крестьяне, работавшие на помещиков «при их дворах»:
120
«Об их положении можно судить по «Капитанской дочке». Там описан тип слуги, Савельич. По натуре человек он хороший, душа-человек. А что же с ним сделали хозяева? Поехал Савельич со своим хозяином в Оренбург. Там оба попали в плен к Пугачеву. Стал Пугачев вешать хозяина, а Савельич предлагает Пугачеву вешать себя вместо него. Это холуйство — тоже результат помещичьей власти. Па месте Савель-нча каждый из нас пошел бы с Пугачевым, а он вступился за помещика».
Няня Татьяны «спокойно повествует, как ее двенадцати лет просватали». А какая же у нас старуха станет об этом «спокойно повествовать»?
Но вот Егорычев от Пушкина переходит к проигрыванию крестьян целыми деревнями в карты, к обмену их на собак, к тому, как заставляли женщин кормить грудью щенков, как «в порядке издевки давали крепостным какие хотели фамилии»,— да что далеко ходить:
«Вы, должно быть, знаете, что дед нашего пред-Совета был сослан в Вятку. Его настоящая фамилия Кузьмин, а с тех пор за ним закрепилась кличка Вятсков».
И разве Пушкин все же, несмотря на царизм, не стал Пушкиным? Биография, данная колхозником, тоже правильная, но это новая биография и более полная биография.
Когда Аверьянов под град аплодисментов ушел с эстрады, ему навстречу оживленно и радостно поднялся другой докладчик, тоже имеющий что «сказать от души».
Темой своей Николай Иванович Егорычев, председатель колхоза, взял сравнение «Деревня пушкинских времен и социалистические Кременки». Егорычев — партиец. Он воспитан на чувстве разницы двух миров; привык сопоставлять. И первое время кажется, будто его речь только вводит обычный корректив в речь Аверьянова и ничего больше: на место аверьяновской народной силы, оберегавшей веселого богатыря Пушкина, опять появляется «рабство дикое», «заклейменное Пушкиным», «описанное поэтом во всем его бесправии». Егорычев вряд ли имел время перелистать Пушкина «от доски до доски». Его жена Нюра, сидящая рядом с нами, говорит: «Больно уж его загрузили: и парторг, и бригадиром, и председателем, и чуть ли не каждый день вызывают в город». Но даже и в такой спешке, вчитываясь в Пушкина, он выискивает в нем места, которые толкует свежо и по-своему.
Другой, не трагический, а веселый и сильный Пушкин! И, слушая речь докладчика, смутно, каким-то тайным проблеском думаешь, что ведь Пушкин и действительно был отчаянно веселый человек в жизни, почему же мы перестали это в нем ощущать?
Но как же смерть? Аверьянов и про нее нашел совсем другие слова:
«Тут царь Николай разгневался, но прямо напасть на Пушкина не решался. А царские прислужники наняли проходимца, приемыша бельгийского посла, тот и побился с Александром Сергеевичем на дуэли… Так по-глупому сто лет назад тридцати семи лет от роду и погиб человек».
Это было сильно, искренне, убежденно рассказано колхозником, а консультант сидел в зале и разводил в растерянности руками («не по конспекту!»). Было ли правильно старое чтение биографии Пушкина? Да. Судьба поэта, загубленного царизмом, была трагична, и мы, жившие при царизме, выдели его судьбу именно с этой ее трагической стороны. Правильно ли передал
биографию Пушкина колхозник? А почему же нет? Ее передал тот, кто свергнул и раздавил царя, свергнул и раздавил кулака, кто отпраздновал новый закон, право на труд и долг труда. Судьба Пушкина н е только трагична. И разве этот новый человек в его собственном новом мире не смеет увидеть великого народного поэта с той стороны, с какой он ему понятней?