Егорычев заговорил о родном селе, о людях этого села, о социалистическом труде и как «мы раньше, помните, товарищи, батрачили на своих кулаков Ершова и Рябова», а теперь «труд стал иным». «Мы позором считаем, что у нас еще тридцать восемь неграмотных, а ведь раньше поголовно вся деревня была неграмотная!» И какие выросли люди:
«Вы знаете товарища Завороткина, помощника командира полка по политчасти? Он кончил высшую политическую школу. Мог ли раньше крестьянин мечтать об этом? А Миша Сазонов? Был батрак, а теперь учитель средней школы. А помните рассказ няни из «Евгения Онегина» о ковре-самолете? Няня об этом мечтала. А наш колхозник Александр Алексеевич Безруков стал летчиком и полетел!»
И чем больше говорил Егорычев о предметах, как будто к Пушкину не относящихся, тем яснее вам, что и он по-новому прочел Пушкина.
Если б Д. И. Писарев, требовавший, чтоб поэты «ясно и ярко раскрыли перед нами те стороны человеческой жизни, которые нам надо знать, чтобы основательно размышлять и действовать», мог слышать Егорычева, он увидел бы, что та «легкость», те «дворянские» сословные недостатки, в каких он склонен был винить творчество Пушкина,— что эти «недостатки» вычитало в’ Пушкине его время, хотя и односторонне. Почему?