Ведь новый литературный язык выковывали и они вместе с ним. Ведь смелое использование народных ритмов в поэзии, внесение в нес оборотов и метафор из области крестьянской русской песни — тоже их заслуга, как и Пушкина.
И все же мы говорим языком Пушкина, а не языком Боратынского или Дельвига. В чем тут делч? В том, что язык, новизна его, сила его измеряются вовсе не формальными признаками, а тем с одерж а-н и е м, на котором как бы выявился и окреп язык, подобно тому как крепнет и разгорается огонь, чем больше охватывает он сучьев в костре. Разгореться ярким
і Бот эти четыре стиха:
Под бурей рока —
Твердый камень,…
и далее —
В волненьях страсти —
Легкий лист.
пламенем пушкинская речь смогла именно потому, что она охватила в своем развитии почти все многообразие тогдашней жизни, охватила с такой познавательной жадностью, с таким пристрастием к натуре, к реальным вещам и отношениям, что сумела стать полновесным выражением исторического процесса.
Вот если мы поглядим на современников Пушкина с этой точки зрения,— какая у них окажется поразительная бедность содержания! И как эта бедность — год от году, десятилетие за десятилетием — все виднее и виднее. Люди жили, казалось бы, намного счастливее Пушкина, больше ездили, больше видели.
Раздел - Без рубрики
Таков, например, Языков, поэт необычайно свежий по своему синтаксису и неисчерпаемо богатый по своему поэтическому словарю, поэт, умеющий каждое, давно известное, ставшее штампом, явление так заново повернуть к вам, подать под таким неожиданным углом,— будь это сказка о жар-птице или водевильный пустячок,— что вы неизбежно чувствуете огромную силу и размах его поэтического таланта. Прямо какой-то богатырь русской речи! И это удивительное изящество в сухом, однотонном Вяземском, за четыре стиха которого Пушкин хотел отдать три четверти всего своего «Кавказского пленника»! 1 И неожиданная народность у стилизованного Дельвига, который ведь первым пропел народные песенки, дошедшие до нас безыменными вместе с музыкой, несмотря на жестокую критику Белинского (хотя бы «Пела, пела пташечка» и «Ах ты, ночь ли ноченька»). Подходя к понятию «язык» только формально, то есть разбирая в языке его строение и запас слов, а новизной языка считая более легкий (по сравнению с державинской речью) синтаксис, исчезновение архаических выражений, новые использования падежей и прочее и прочее,— ровно ничего нельзя понять в тайне исключительного значения для нас именно речи Пушкина, а не других его современников.
Поглядел в залу: «Но тут с Пушкиным случай вышел, и Александр Сергеевич повернул обратно». Колхозник постыдился за Пушкина, что поэт испугался зайца! Он не счел даже приличным упомянуть на публичной конференции о таком незавидном факте в биографии Пушкина!
Опыт Кременок — первый из дошедших до нас в подробностях. Обобщать и делать выводы нам еще рано. Но уже некоторые черты — интерес к реальному содержанию Пушкина, к житейской стороне его
произведений, к прямому, а не иносказательному их смыслу, интерес к сюжетной, описательной, рассуждающей, непосредственной стороне его творчества,— этот интерес несомненен.
А с ним вместе несомненно и другое: непосредственное чтение Пушкина нужно сейчас, как, может быть, никогда раньше, содержание его не только не устарело, но, как мир на заре, оно дает именно сейчас, в наше время, новому читателю чудесные контуры вещей, близких его сердцу, во всей их реальной прелести, и цельный Пушкин, полный Пушкин,— он стал доступен нам именно только в наше время!
Думаешь, сколько еще такой прелести предстоит найти новому человеку в сокровищах искусства, накопленных для него человечеством!
Нужда в «гипотезах» Пушкина отпала. Пушкин как символист, как метафизик, Пушкин, углубленный мнимыми измерениями наших декадентов, исчез: таким он был нужен людям, трагически не имевшим работы в истории. Пушкин «гражданский поэт», ограниченный Пушкин, усиленно насаждавшийся первым периодом нашего литературоведения, тоже теряет свою монополию. Появляется цельный Пушкин, интересный Пушкин. Таким читает и чувствует его сын нашего цельного времени, работник социализма.
А костыли консультантов он приставил к стенке. Надобности нет — сам пошел.
Пушкин учит нас любить жизнь, не унывать при препятствиях, бодро смотреть в будущее!»
Попробуйте сравнить это хотя бы с пресловутыми исследованиями «Медного всадника» Мережковского или с анализом «Пиковой дамы» Гершензона, где мистически-мрачное, роковое, суеверное, безнадежное смакуется и провозглашается глубиной в Пушкине! А колхозники Александра Сергеевича за такие дела хоть и извиняют, но «по головке не гладят», и вот напоследок еще один штрих. Места, где происходила наша конференция, Пушкину не вовсе чужие. Он был в Симбирске, ездил в Оренбург изучать архивы Пугачевского бунта, проезжал по Сенгилеевской дороге и «может быть проехал мимо наших Кременок». Совсем недавно ульяновская газета «Пролетарский путь» поместила целую полосу «Пушкин в Симбирске», где припоминалось, как поэт первый раз выехал в Оренбург, но дорогу ему перебежал заяц, и суеверный Пушкин велел ямщику повернуть обратно. Колхозники эту газету читали, неоднократно в своих речах ссылались на нее. Но вот один докладчик упомянул о поездке Пушкина в Сенгилей. Дошел до зайца и… промолчал о нем. И другой колхозник заговорил о том же. Запнулся.