Обычно, когда хотят объяснить новизну пушкинского языка, называют его «народным», а когда хотят объяснить народность этого языка, прибегают к фольклору, главным образом историческому, к памятникам старины, к воспевающей далекое прошлое словесности.
Эта привычка целиком исчерпывать понятие народность фольклором, да еще старым, да еще историческим, мешала нам раньше, а может помешать и теперь в полной мере уяснить себе, что же именно сделало язык Пушкина народным и что может сделать народным язык наших писателей. Неужели только использование фольклора? Неужели былинное воспевание прошлого? Неужели обращение к народным формам творчества, сказкам, песням, прибауткам? Неужели в богатейшем наследстве Пушкина перевешивают сказки, а в его поэмах места, где он «ввел фольклор»? Нет, народным стал его язык и на нем сейчас начинает поспорить колхозник, вовсе не только потому, что в этом языке Пушкин сумел использовать фольклор, крестьянскую речь, простые обиходные слова, а потому, что язык его, в борьбе с книжною условностью своего века,— условностью, ослабляющей речь, отдаляющей понятие предмета, осложняющей простое и путающей сложное,— в борьбе с этой условностью (в том числе и со стилизацией под фольклор, например, у «истинно русского» поэта графа Хвостова и «истинно русского» прозаика Фаддея Булгарина) язык Пушкина приобретал от четкой речи народных низов как русской, так и других национальностей драгоценную конкретность, меткость, предметность, прямую выразительность. Когда мы читаем:
Но европейца все вниманье Народ сей чудный привлекал,